Время летит стремительно. Уходят из жизни участники войны.

2 октября 2010 года ушла из жизни ветеран Великой Отечественной войны старшина медслужбы Нина Михайловна Григорьева. Она много рассказывала о войне. Нина Михайловна очень хотела, чтобы ее воспоминания были напечатаны на ее родине, на Псковщине.

Как-то я спросила: «Тетя Нина, скажите: за все героические, страшные годы войны, за самоотверженный труд послевоенного периода, что Вам дало наше государство?» Она ответила: «По большому счету - ничего». Я спросила: «А если бы завтра началась война?» Она подумала и сказала: «Если бы только были силы, за Родину снова пошла бы воевать».

Григорьева Нина Михайловна похоронена на аллее Славы Невзоровского кладбища в Подмосковье.

Перед войной

Я родилась в 1922 г. в деревне Селюгино Новоржевского района Псковской области в многодетной крестьянской семье.

Это было тяжелое время для всей страны: сказывались последствия разрухи и гражданской войны. Детство наше было полуголодное, полураздетое, почти босое и трудовое.

Окончив семилетку, я подала заявление в Новоржевское медицинское училище. Все лето я работала в колхозе. Помню, в августе 1938 г. я отработала день в колхозе как всегда от темна до темна. А потом целую ночь работала на молотилке (меня забыли сменить, а уйти и бросить технику я не могла). Утром дома я выпила стакан молока с куском черного хлеба и пошла за 35 км в Новоржев сдавать экзамен в училище. Через 6 часов я пришла в город, через час я уже сдавала один за другим 5 экзаменов. Вечером нам зачитали список принятых на учебу. Меня приняли.

На втором курсе обучения началась финская война. Весь наш курс подал заявления с просьбой отправить нас на фронт.

Я окончила медицинское училище и была направлена на работу в железнодорожную больницу в Великие Луки. О войне с немцами уже тогда поговаривали, ее ждали, к ней готовились.

22 июня 1941 года на городском стадионе проводились соревнования по бегу. Я тоже участвовала: бежала в белом платьице и белых носочках. Спортивной формы и обуви практически не было. Все трибуны были заполнены. В основном это были солдаты местного гарнизона. Я прибежала к финишу первой и удивилась странной тишине, посмотрела кругом и увидела пустые трибуны. Я вышла на улицу. У рупоров стояли тревожные толпы людей. Война.

«Великие Луки бомбили непрерывно»

Мы с подружкой ночь не спали, а рано утром прибежали в военкомат. Там уже была большая очередь. Мужчины и парни пришли уже с плотно набитыми рюкзачками. Часа через два ожидания мы подошли к столу начальника, где велась запись в действующую армию. Нам очень обрадовались, сказали, что армии нужны медики, записали нас и, как только увидели наши удостоверения железнодорожников, отказали категорически. Был строгий приказ: железнодорожников в действующую армию не брать.

Пришлось нам вернуться на работу. Через неделю стали записывать желающих в партизанский отряд. Я записалась одной из первых.

На второй день войны начались жестокие бомбежки станции немецкой авиацией. В день бывало до 20 налетов. Потом все смешалось. Уже не было гудков, не было ни тревоги, ни отбоя. Немецкая авиация бомбила город и станцию днем и ночью, в любую погоду.

Стали поступать раненые красноармейцы и гражданское население. Вскоре городской военный госпиталь и все больницы были переполнены ранеными. Особенно мне запомнился хирург нашей больницы по фамилии Кистер (немец по происхождению). Он делал почти чудеса. Помню, Кистер долго оперировал одного молоденького красноармейца. Потом его дней десять выхаживали нянечки: кормили с ложечки одним клюквенным киселем, варили специально. Когда паренек стал поправляться, Кистер радостно сказал ему: «Будешь жить долго. Тебя с того света вытащили. Я же тебе тринадцать швов на кишках сделал».

Как-то раз после очередного яростного налета немецкой авиации к нам в больницу прибежал военный и закричал: «Товарищи коммунисты, комсомольцы и добровольцы! Скорее на станцию! Там горит состав с боеприпасами. Рядом стоит санитарный поезд с ранеными. Снаряды рвутся. Много жертв. Добровольцы, вперед! Надо раненых спасать!»

Все медики, санитарки, кто только мог оставить свой пост, похватали медицинские сумки, носилки и кинулись на станцию.

О железнодорожниках надо сказать особое слово. Их не брали в армию, но они все время находились на линии огня. Они первые принимали на себя налет фашисткой авиации и удар диверсанта. Они несли перед своей совестью ответственность за жизни людей, которых везли в поездах, за доставку военных грузов. От их умения, самоотверженного труда, мужества и героизма зависело многое. Сколько раз за годы войны, рискуя собой и погибая, железнодорожники спасали нас.

Как изменились наши мальчишки…

Я заметила, как война изменяет людей. Городские мальчишки стали неузнаваемы. Они как-то сразу повзрослели, стали серьезными и бдительными. Никем не руководимые, они создали свою систему обороны. Вездесущие мальчишки группами ходили по городу, выискивали раненых, пострадавших от бомбежек и завалов. Если могли, то помогали пострадавшим сами, если не могли, то сообщали взрослым. Мальчишки бдительно следили за всеми незнакомыми и подозрительными людьми.

Как-то нам сообщили, что в районе станции попал под бомбежку состав с ранеными. Мы срочно выехали на место происшествия. А там уже вовсю работали наши мальчишки. Они успели тщательно прочесать окрестности и ближний лес и обнаружить всех раненых и погибших.

Отступление

13 или 14 июля меня послали с поручением в маленькую больничку на окраине Великих Лук. Я возвращалась поздно, в сумерки. У меня сжалось сердце от тоски: наши войска отступали. Все Торопецкое шоссе было заполнено солдатами. Они шли строем, по несколько человек в ряду. Лица суровые, хмурые, сосредоточенные. Разговоров не было, шли молча. Только слышался тяжелый, мерный стук солдатских сапог о камни дороги, да изредка вылетали искры от железных подковок.

Мне надо было перейти дорогу, но просвета в колонне не было. Солдаты все шли и шли...

Эвакуация

16 июля я вечером случайно встретила начальника больницы. Он был очень озабочен и на ходу сказал мне: «Немедленно уезжай из города. Сегодня в три часа ночи со станции уходит последний состав».

На станциях, где останавливался наш поезд, ничего съестного купить было нельзя. Деньги уже ничего не стоили. На какой-то станции (вот чудо!) один старик продавал на штуки соленые огурцы. Каждый огурец стоил большие деньги. Пока я доставала свои гроши и считала их, у деда моментально раскупили все огурцы.

Голод давал себя знать все сильнее. Я все туже и туже затягивала пояс, живот болел. На двенадцатые сутки приехали мы на станцию Шахунья. Нас несколько человек беженцев на подводе отвезли за 20 км и поселили в деревне Тырышкино.